«Культурология ремонта» Ирины Глущенко Фрагмент новой книги. Часть 3

Рай потерянный и обретенный

Что если отнестись к ремонту не как к процессу строительства и благоустройства, а как к одному из способов постижения жизни?

Инструментов тут много, и ремонт вполне может стать одним из них.

Пока мы делаем ремонт и так или иначе перекраиваем пространство, можно многое узнать о себе. А это, согласитесь, редкая возможность, почти сродни генетической экспертизе.

Одна из моих гипотез состоит в том, что в ремонт квартиры вкладывается вся предыдущая жизнь человека, даже та, которая разворачивалась в семье до его рождения, хотя он об этом и не подозревает.

И здесь чрезвычайно занимательно понятие малой родины.

Это квартира, дом, двор, улица, переулок, деревня, городок, город, где вы появились на свет.

Считается, что малая родина остается в детстве или в молодости, потом люди уезжают оттуда, но иногда возвращаются — по-настоящему или в мечтах.

Но есть места, не связанные с биографией. И все равно они кажутся родными.

Это может быть уголок, где вы никогда не были, и даже давно прочитанная книга. А некоторые малые родины появляются в поздние годы жизни.

Что если чем больше таких мест, тем интереснее? И прежде чем начать ремонт, стоит подумать, а какие — твои?

Малые родины, связанные с детством, часто хранят отсвет потерянного рая. Но стоит ли напоминать, что детские годы, не говоря уже об отрочестве и юности, — далеко не безмятежное, а порой — мучительное и горькое время.

Читающая публика уже почти сто семьдесят лет упивается описаниями Толстого:

«Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений».

Как не верить этим строкам! Тем не менее, зная реальную историю толстовского детства, нельзя не согласиться с биографом писателя Андреем Зориным, который утверждает, что «идиллический мир первых лет его [Толстого] жизни, описанный в «Детстве», был порожден не столько реальным опытом, сколько литературным воображением писателя».

Но потерянный рай от этого не становится менее настоящим.

Почему бы перед тем как приступить к продумыванию концепций культурологического ремонта не вспомнить о малых родинах?

Расскажу о своих, подлинных и воображаемых.

Аэропорт

Когда бабушка заказывала такси по телефону, она подробно диктовала адрес, а потом добавляла: «Метро Аэропорт». С ударением на «Э». Так я и запомнила в детстве это слово.

А-Э-ропорт. Никакого аэропорта тут не было, был лишь подальше аэровокзал, но на Ходынском поле когда-то действительно был аэродром.

В начале шестидесятых на Аэропорте, среди деревьев, еще стояли деревянные домики. Где-то росли фруктовые деревья, ходили цыплята, а утром петух будил всю округу. Удивительно, но местами это напоминало деревню — это и было остатками деревни, постепенно стершейся из ландшафта и топографии, как исчез с лица земли, например, Шебашевский тупик.

Помню тропинку, по которой мы шли на Ленинградский рынок. Вокруг росли одуванчики. На улице Усиевича ближе к осени начинали расти космеи — большие сиреневые, розовые и фиолетовые ромашки. За рынком был пруд с уточками.

«Прекрасные, счастливые места, Различных сельских видов сочетанье!»

Много позже я узнала, что то была часть когда-то известного, прославившегося в литературе и в песнях Всехсвятского села.

На рынок можно было поехать на маршрутном такси. Пользовались им в основном пенсионеры. Помню платья, кофты, сумки у женщин; авоськи, шляпы, сандалии у мужчин. Старшие часто заговаривали со мной, иногда — приставали, вызывали на разговор. Тогда любили привязаться к ребенку с какими-то расспросами. Я отвечала нехотя, меня ругали за неприветливость. Приезжали на рынок — мне было скучно бродить вдоль рядов. Здесь меня окликали продавцы, но, в отличие от пассажиров маршрутки, они были ласковы. Им надо было продать свой товар.

Брали меня и в химчистку — унылое тесное заведение, с метками, смотанными в большие круги, и толстыми нитками и иголками, которые торчали в подушечке. Перед тем как сдать вещь, надо было спарывать пуговицы. Эти пуговицы часто терялись, и когда вещь была готова, выяснялось, что пуговиц нет. Все двигалось медленно, потому что посетители сами пришивали метки к своим вещам. Помню синюю копирку, полную женщину, с пальцами, перемазанными чернилами, которыми она писала на белых полосочках. Неприятный запах, очередь, скука. Вещи чистились две недели или месяц. Время тогда почти не шло.

Иногда вместо рынка мы ходили в продуктовый магазин «Комсомолец». Это было большое, неуютное пространство, набитое людьми. Меня всегда удивляло, почему овощи на рынке — чистенькие, перевязанные ниточками, а в магазине такие грязные и некрасивые.

Отец водил меня гулять в Тимирязевский парк. Туда надо было идти долго. Сначала пролезали сквозь дырку в заборе (она есть до сих пор), через рельсы — там ходили электрички, — затем еще через одну дырку и после этого начинался уже парк, или лес, как его называли. Помню особенный запах рельсов, гравий под ногами. Мы ходили туда несколько лет. И всякий раз на одном и том же месте лежала рваная калоша. Мы радовались ей, как старой знакомой.

На углу улицы Черняховского и Ленинградского проспекта стояли два киоска — газетный и продуктовый. По средам в газетном продавались четыре странички: «Рекламное приложение» к газете «Вечерняя Москва». Там публиковали частные объявления — тогда это была еще редкость. Они назывались «Куплю» и «Продам». Никогда не переводились люди, желающие купить какие-то значки и открытки. Помню одно необычное объявление: «Куплю шпоры». Кто-то продавал ноты — все песни «Битлз», по рублю за песню. Продавали серванты, трюмо и люстры. Но одно объявление я запомнила на всю жизнь: «Продается диван с матросом». Помню, как хохотала моя мама. Я тоже смеялась — что он, привязан, что ли?

Чуть дальше по Ленинградскому проспекту в будочке сидела чистильщица обуви — старая седая айсорка с кустистыми черными бровями. Сидела она там лет двадцать, потом умерла. Некоторое время чистильщиком работал ее сын, а потом чистка обуви прекратилась. В маленьком киоске недолго продавали сапожные кремы, губки, стельки и шнурки. Сейчас и его нет.

Еще дальше был магазин одежды. Это было длинное, большое помещение. Помню яркие, нарядные буквы на фасаде: «СИНТЕТИКА». Синтетика воспринималась как нечто прогрессивное и дерзкое в противовес устаревшим натуральным тканям. Помню так называемые комбинации — они трещали от одного прикосновения. Там мне купили ярко-голубую куртку из кожзаменителя. Куртка была тоненькая, но красивая. Я умудрилась в двадцатиградусный мороз кататься в ней на лыжах на уроке физкультуры. До сих пор удивляюсь, как уцелела.

Район Аэропорта был известен «творческими кооперативами». Писатели, художники, кинематографисты, циркачи. Дома были солидные, кирпичные. В некоторых на подъездах были золоченные ручки. Другие были гораздо скромнее, из сероватого кирпича, уютные, с балконами, высокими потолками и дворами, которые были естественным продолжением квартиры.

И такие дома, протиснувшиеся на границе 1950-60-х в узкую щель между «сталинками» и «хрущевками», для меня самые лучшие на свете.