«Культурология ремонта» Ирины Глущенко
Фрагмент новой книги. Часть 4

Пярну

Конец шестидесятых, начало семидесятых годов. Эстонский город Пярну — модное место отдыха, облюбованное ленинградцами и москвичами.

Я ездила туда девочкой много лет подряд.

Реальная Эстония — с кофе, булочками, узкими улицами — потом слегка заместила литературную Скандинавию; хоть язык ее, принадлежащий к другой группе, поначалу оставлял в недоумении. Эстонский счет «юкс, какс, кольм» прекрасно соотносился с именами гусят «Юкси, Какси, Кольме», которые шведский Нильс дал им в финской Лапландии. Однако название шведской хоккейной команды «Тре крунур» (три короны) говорило, что по-шведски «три» звучит совсем по-другому. Загадку эту я поняла позже.

Что привлекало там? Непривычная чистота, уютные домики, тщательно ухоженные газоны. Большой выбор молочных продуктов в магазинах. Приятная компания. И море — не яркое, густое, южное, а серебристо-серое, колючее. До чего мелким был Пярнуский залив! Сколько метров надо было пройти, чтобы вода стала наконец по пояс, потом — по грудь. На берегу стояли разноцветные кабинки для переодевания. С утра бурлила очередь за деревянными шезлонгами, их выдавали под залог: паспорт, часы или двадцать рублей. Где-то в дюнах прятался «женский пляж», манящий мальчиков-подростков и шокирующий добропорядочных курортников.

И этот «женский пляж», и вывески, написанные латинскими буквами, и готическая церковь в центре города были Европой.

Но удивляла столетняя черная плита, которую топили дровами, пол из крашеных досок, отсутствие горячей воды, деревянные домики, пропитанные сладковатым запахом. В Москве жизнь была куда более модернизирована.

Где-то на заднем плане присутствовал призрак эстонской независимости, и отдыхающие с одобрением констатировали, что «нас здесь не любят». По вечерам, после прогулок в парке, происходило обязательное прослушивание радио: иностранные станции здесь глушили меньше, чем в столицах. По утрам на пляже принято было обсуждать последнюю передачу Би-би-си. А с середины семидесятых, когда началась еврейская эмиграция, появилась и новая тема: кому пришел вызов, кто едет, кого не выпустили? Случалось, что очередная семья, являвшаяся на протяжении предыдущих лет неизменной частью летнего пейзажа, в начале сезона не появлялась на обычном месте. «Уехали», отмечала публика.

Избалованные приезжие дети купались в море. Бабушки стояли вдоль берега с полотенцами в руках и каждые пять минут кричали: «Немедленно выходи из воды!» Время от времени кто-то выбегал, тряся мокрыми волосами, и бабушка встревоженно заворачивала его в махровое полотенце. Рядом существовал другой мир, где поджарые, коричневые, эстонские дети не вылезали из моря по нескольку часов даже в самые холодные дни, никто не ожидал их на берегу, они вытирались сами и, кажется, никогда не болели.

В пасмурные дни ходили по улице Калеви, приценивались к вязаным кофтам и беретам, молочно-серой керамике, деревянным куколкам в национальных костюмах, подсвечникам, кованым брошкам и цепям.

Мужчины любили матерчатые кепочки с пластмассовым козырьком. Их дородные жены вышагивали в обтягивающих индийских джинсах с тигром на кожаной нашлепке. Беловолосые эстонские девушки поглядывали на все это свысока: у них были слишком длинные ноги и слишком короткие шорты.

На соснах жили белочки: мы подставляли ладонь и звали: «Мики-Мики-Мики!» Белочка осторожно спускалась, и если в ладони ничего не было, взмывала вверх по стволу. Ходили в кино — всю классику мирового кинематографа я пересмотрела именно в Пярну.

В Пярну, в отличие от обычных советских городов, было полно кафе и ресторанов. Впрочем, каждая семья выбирала форму питания в зависимости от своего бюджета. Кто-то покупал продукты на рынке и договаривался с хозяйкой, что будет готовить дома. Кто-то ходил в далекую столовую «Балтика» и ел молочный суп, кто-то обедал в столовой, «стекляшке», а самые состоятельные — в ресторане «Ранахооне», который стоял на берегу моря, где на столиках лежали белые скатерти и обслуживали строгие официанты. Обед в «Ранахооне» стоил три рубля. В Пярну я узнала, что такое комплексный обед, и впервые попробовала знаменитый эстонский десерт: кисель со взбитыми сливками. Кисель был налит в большую суповую тарелку, а посредине плавал сладкий островок с неведомым прежде вкусом. Иногда это был взбитый творог или пудинг. Наверное, это был вариант молочных рек и кисельных берегов.

В кафе давали сосиски с салатом, бутерброды с кильками, пирожное с ревенем и кофе со сливками. Вытирали со столиков и убирали грязную посуду девочки-школьницы. В столицах детский труд был тогда невозможен.

Пярну в лучшие времена разбухал от приезжих. Снять комнату становилось все труднее. Постоянные отдыхающие останавливались, как правило, у одних и тех же хозяев. Престижными (впрочем, тогда это слово было еще не в ходу) считались улицы, прилегающие к морю. Те, кому не повезло, селились «за мостом» — на краю света. Рассказывали истории про «добрых» и «злых» хозяев.

Наши знакомые долго подыскивали комнату с роялем (я училась в музыкальной школе, полагалось заниматься и на отдыхе). Маленькая спальня к началу лета была отремонтирована, окна пахли свежей краской, железные кровати застелены чистым бельем. До сих пор помню рисунок на обоях.

Хозяева общались между собой тихо, вполголоса. Мать и три сына, как в сказке, — красивые, кудрявые, рослые. Отец приезжал только по воскресеньям: он был священником, в свое время отсидел в лагере немалый срок, и ему было запрещено служить в родном городе. Мы подружились с ними, переписывались в течение года. Все события этой семьи происходили на наших глазах. Так, в первое наше лето, сыновья были холостыми. Через год старший женился (моей бабушке его выбор не понравился — худенькая пугливая девушка из деревни). Еще через год в доме появился крохотный мальчик. Затем мальчик стал ходить, превратился в голубоглазого малыша с очень твердым характером. Потом мы перестали ездить, и потеряли их из виду.

Пярну закончился, но я всегда считала его чем-то вроде «малой родины». До того времени у меня была только «большая» — Москва, и в ту пору функцию малой охотно взял на себя этот ни на что не похожий эстонский городок. В конце концов, там проходило мое детство.

В Пярну я приехала через много лет.

Я не подозревала, что город может быть таким пустынным. Вместо живописных кучек отдыхающих, время от времени взрывающихся диким хохотом после очередного анекдота, только группки пожилых финских туристов в белых куртках. Куда-то попрятались и белочки.

Пляж, на который некуда было положить полотенце, целиком оказался в нашем распоряжении. Море осталось таким же — очень страшно входить, но зато как приятно выходить на берег!

В детской библиотеке стояли те самые книги, что читала и я.

Но знаменитый кисель со взбитыми сливками исчез бесследно.

В сувенирном магазине лежала вечная деревянная подставка в виде решетки из срезанных пеньков, деревянные куколки с «настоящими волосами», керамическая посуда, подсвечники. Были там и свитера, и рукавицы; теперь они показались грубыми, колючими.

Калитка «нашего» дома, как и раньше, была не заперта. Навстречу мне вышел кудрявый, совершенно седой человек. «Ну и дела», — сказал он, когда я назвалась. Это был старший сын. Он извинился за беспорядок (жена в деревне), и пригласил в дом. Мать умерла. Младший брат женат, у него трое детей, живет в другом городе. Средний так и остался холостяком. Голубоглазый малыш превратился в застенчивого, рослого молодца. Есть и дочка — она уже замужем. В доме мало что изменилось; рояль, кресла в белых чехлах и круглый стол остались прежними, появился лишь музыкальный центр.

Они так и живут здесь. Каждый день ходят по этим мощеным улицам, видят эти деревья, эти цветочные горки на газонах, заходят в дома, где-пахнет по-особому, какой-то сладковатой сыростью. В московских домах так не пахнет.

Только в Пярну, в районах далеких от центральных улиц, может быть так пустынно. Идешь вечером, небо бледно-голубое, и никого вокруг. Разве что кто-то копается у себя в саду или красит фасад дома. Иногда пройдет стайка подростков. Кто-то проедет на велосипеде, это может быть сухопарая пожилая женщина — и опять тишина.