Элка Димитрова Каждая литература измеряется по своим рыцарям. Марин Бодаков (28.04.1971 – 8.09.2021)

Без мира^[1]

пусть умирает, пусть уходит наконец: уходи!

полегчает даже тебе – 

прошу я, беспомощный

(и когда отчалит: вернись, вернись,

не издыхай, еще нет)

Марин Бодаков, из «Наивно изкуство» (Наивное искусство)

Когда-то его окрестили «Рыцарем книги» – по поводу полученного в 2014 г. отличия Ассоциации «Българска книга» (Болгарская книга), связанного с его деятельностью по популяризации литературы. Вместе с призом поэзии «Иван Николов» (2011) и Национальным литературным отличием «Памет» (Память) в году, посвященном Константину Павлову (2016) – это есть и три официальных знака признания в его биографии. Но ему так подходило быть названным именно «Рыцарем книги»! И каким самотречённым, всеобъемлющим, деликатным и исполненным смысла было его присутствие в болгарской литературе и культуре на протяжении последнего четверть века… 

А Марин Бодаков был прежде всего камерным человеком. Разговоры с ним были всегда и интимными, согретыми некоторой личной, неподдельно человеческой модуляцией – несмотря на множество вещей, которые он знал и которым он мог научить и учил – и студентов, и коллег, и своих молодых и старых литературных друзей, и случайных пишущих, обратившихся к нему за «советом» (в котором он никогда не отказывал, несмотря на свою каждодневную, истощающую занятость заботами о словах – потому что он работал и как литературный критик, и как редактор, и как преподаватель). 

Для многих он был дорогим другом, он владел редким умением быть близким – многим и разным людям. И все, кто подходил близко к Марину, даже в случайном разговоре оставались с ощущением, что он принадлежит какому-то иному миру. Он не был в стороне от жизни, не жил «далеко от мира». Наоборот. Но и в его человеческом бытии, и в его текстах пульсировал благодатный симбиоз предельно повседневного и божественного. Как будто к нему прикасалось крыло ангела, как будто он был отмечен каким-то иным видением. 

И теперь, когда я бросаю взгляд на все те годы, на протяжении которых мы были близки, я думаю, что это было ключом и к его человеческой, и к его литературной жизни – именно эта благословенная «странность», этот лад душевности, который превращает тебя в лирика даже если б ты не написал и одного стиха. В тот лад входили и столь типичные для его поэзии особенности – взгляд ребенка и старика одновременно, сжатые расстояния между удивлением и мудростью, между испугом и совладанием им при помощи благости и благородства.

У Марина, конечно, этот настрой был вполне осознатым и развитым. Именно поэтому его письмо остается в болгарской литературе характерным образцом, который нельзя спутать с другим. В его поэтике можно усматривать традиции, сходящиеся с традициями поэзии Николая Лилиева (в многих из ее настроений, в ее чувствительности к смысловым и эмоциональным оттенкам, в придирчивости к словам). Можно поискать и нечто от необычайного, младенчески-постаревшего взгляда Атанаса Далчева, от интимной приглушенности «тихой лирики» 60-х и 70-х годов, и, прежде всего, – от скупых, деликатных, но проницательных наблюдательно-мысловных поворотов Екатерины Иосифовой. Но голос Марина Бодакова – именно голос Марина Бодакова. Его стихи могут быть и не полностью понимаемы и принимаемы, может, им придется дожидаться своего времени – и в развитии отдельного читателя, и в развитии литературных умонастроений, но их нельзя спутать с ничьими другими. 

Та же самая сензитивно-мудрая установка, давшая облик его лирическому письму, направляла и его служение литературе. Именно она приводила в движение то тонкое знание и умелость в работе, и в то самое время – неутомимую самоотдачу, которые сделали из Марина Бодакова соборное имя в современной болгарской литературе.

Неслучайно на его проводах стеклись люди любых поколений и литературных групп. (Некоторые наблюдатели сравнили с погребением Вазова…) А Марин не обладал помпезным присутствием, не был облаченной во власть персоной. Он был лишь тонко, но интенсивно чувствующим, мыслящим и общающимся через литературу человеком. И талантливым, прозрачным в своем таланте поэтом – обладающий той глубиной, которая сводит слова до крайнего минимума, до предельной вычищенности и отобранности, за которыми они перешли бы порог понимаемости. Один из немногих минималистов в нашей поэзии – сокровенный, смиренный перед большим и непримиримый к неистинному. Готовый в любой момент затихнуть – но с тем значущим затиханием перед невысказываемым, и без боязни различной реакции – без боязни пафоса, искренности, показа своей ранимости.

Уязвимость, человеческая и человеколюбивая слабость, страхи, но и крайнее осмеливание писать неприкрыто об этих трудных вещах – как будто это суть и типичные темы и мотивы Марина Бодакова. И любовь – не как сентимент, а как мироудерживающий центр человеческото существа.

Есть и грусть, и трепет, и сдержанная, ненавязчивая мудрость в его поэтических текстах. И надежда, каким-то образом младенческая надежда – в любой тревожности, в любом унынии, в бессилии даже. И неимоверная вера, превозмогшая все глубоко пережитые и декларированные неуверенности – вера духа, знающего свою слабость и именно этим знанием оказывающимся сильнее и самых уверенных. 

«Девство» (Девство; 1994), «Бисквити» (Бисквиты; 1998), «Обявяване на провала» (Оповещение о провале; 2002), «Ангел в зоопарка» (Ангел в зоопарке; 2008), «Наивно изкуство» (2011), «Северна тетрадка» (Северная тетрадь; 2013), «Битката за теб» Битва за тебя; 2016), «Мечка страх» (Была не; 2018) – это поэтические книги, которые он успел написать и опубликовать, поглощенный сверхнагруженной повседневностью, переполненной трудом над чужими текстами (и в роли критика, и в роли редактора, и в роли преподавателя и наставника) – усилия, о которых он никогда не пожалел. 

Вместе с ними – «Детето зад чина: или когато вкъщи има първокласник» (Ребенок за партой: или когда дома есть первоклассник; 2012, совместно с Зорницой Христовой), «Преведе от… Разговори с преводачи» (Перевел с… Разговоры с переводчиками; интервью с болгарскими переводчиками художественной литературы, 2012), «Кой уби критиката? Политики на представяне на българската литература в печатните медии през 90-те години на XX век: проблеми на критическата авторефлексия» (Кто убил критику? Политики репрезентации болгарской литературы в печатных медиях 90-ых годов: проблемы критической авторефлексии; монография, 2019), «Критика и искреност: случаят Йордан Маринополски» (Критика и искренность: случай Иордана Маринопольского; монография, 2019), составительство сборника «Иван Вазов и…» (2000).

Кроме как с писательской и критической работой, имя Марина Бодакова связано и с многолетней карьерой литературного и культурного журналиста. С 1997 до 2000 г. он работает в ж. «Български месечник» (Болгарский месячник); с 2000 г. до конца ее существования в 2018 г. он редактор литературного отдела газеты-институции «Культура» (продолжавшей выходить еще год под титулом «К»). В последние годы работает и для электронного издания «Тоест» (То есть). Он ведет и участвует в ряде радио- и телепередачах. 

Он активно работает на исключительный творческо-издательский проект «Точица» (Точенька) – инициатива его супруги и литературной единомышленицы Зорницы Христовой, выдающегося переводчика и автора книг для детей. (С 2010 г. до сих пор в издательстве «Точица» выходит ряд шедевров детской книги с мастерским оформлением, причем многие из них обладают и пропедевтической направленностью.)

Марин Бодаков работает и как редактор и рецензент издательства болгарской литературы «Жанет 45», и как член жюри в многочисленных литературных конкурсах. 

С 2006 г. преподает на кафедре «Прессжурналистики и книгоиздания» Факультета журналистика и массовой коммуникации в Софийском университете (в 2014 г. удостоен знания доктора по общественным коммуникациям и информационным наукам, а в 2020 г. – должности доцента). Он известен своей ангажированной и рьяной поддержкой и поощрением своих многочисленных студентов – и в образовании, и в первых профессиональных шагах, и в гранении чувствительности и понимания словесного творчества.

Но вернемся к тому самороднейшему и существеннейшему, что Марин Бодаков оставил после себя – к поэзии. 

Слова Марина нащупывают верные, неподводящие территории. – И они оказываются маленькими, причудливыми, разбросанными – частями разных целостей. Слова Марина как правило являют. Поэтому его тексты для иных из читателей неудобопонятны, для иных – самопонятны: они напоминают онтические фрагменты, недоказуемые наличности. Слова Марина являют те маленькие расшатывающие вещи, которые мы все несем с собой, но скрываем, о которых мы так давно не хотим знать, что уже в самом деле не знаем. С наивистской прямотой его книги провоцируют нас выпрямиться перед всепоглощающим масштабам бытия, просто припоминая нам насколько мы сами малы и беззащитны, и с преодоленной грустью разворачивают экзистенциалисткий план самоузнавания и самопознания. Человек из поэзии Марина негласно сознается: самое большое, о котором могу писать, это я, но это я даже не является целостью – мое я это проговаривающие/учащиеся говорить мои части, каждая из которых одинаково принадлежит и не принадлежит мне. Признание, проецированное в отрывочных, осторожных, но чувственных образах, в пульсациях разбрасывания и собирания я, в спокойных отказах… – чтоб осталась длительная аллюзия на поэтическое. Это впрочем много, слишком много для его неуловимой субстанции. Это как бы сотворить поэтическое, не прикасаясь к нему самому, как бы изречь его, его не называя. И поэзия Марина Бодакова добивается этого – без какой бы то ни было навязчивости, одними удалениями, пока не ощутишь себя в пространстве намеков – как раз наоборот укорененному бодлерианскому лесу символов; пока не поймешь, что ты на границе понимаемого – в чем-то подобном эксперименту, где ведется проверка до каких пор можно удалять эксплицитность выражения, удалять выраженность, все же не теряя смысла; пока не спросишь себя каков тот минимум слов, который все еще производит смысл.

В этом ряду мыслей – его книги обладают немногими словами и большими пространствами для до-создания смысла. Что-то подобное зданию, которое существует только своей несущей конструкцией, чтоб быть превращенным в дом каждым (и никем).

Он пишет

недокормленные стихотворения.

Торчат лопатки слов, пробиваются сквозь кожу.

Но продолжают есть сосок его

и сладко пинают.

(из сб. «Северна тетрадка»)

Доц., к.ф.н. Элка Димитрова, Институт литературы Болгарской академии наук

Перевел: Йордан Люцканов 

---

^[1] Возможен и другой перевод: «Без упокоя».