Роман Шорин Неописуемые ощущения

Известная актриса, нежась в рекламном ролике на атласных простынях, томно произносит: «Наконец-то я по-настоящему спала. Постельное белье такое-то — это неописуемые ощущения». Впрочем, кто из нас не употреблял словосочетаний вроде «непередаваемое состояние», «невыразимое чувство», «неописуемое настроение»?

А ведь философски они абсурдны, нелепы. Понимая, что это слишком радикально звучит, не будем торопиться и начнем издалека — например, с ощущений, поддающихся описанию.

Собственно, благодаря чему они поддаются описанию? Или, если спросить шире, благодаря чему нечто поддается описанию? Прежде всего, потому что оно есть — потому что есть, что описывать. Ну и заодно потому что рядом с ним есть место для описывающего и, соответственно, сам описывающий.

И еще один вопрос для раскрытия темы. Какие ощущения описать проще всего? Ответ следует из самого вопроса — те, которые проще. Чем примитивней ощущение, тем легче его описать, выразить, передать. В свою очередь, с непростым, сложным ощущением придется поработать. Что называется, напрячь извилины. Или, выражаясь современно, усердно рефлексировать.

Между тем, мы говорим отнюдь не о сложновыразимых ощущениях, а о вообще невыразимых, неописуемых. Что же может стать непреодолимым барьером между ощущением и возможностью его описать? Два варианта: либо тут вообще нет никакого ощущения, либо это ощущение таково, что мы с ним сращены, что нам сложно с ним разлепиться. И даже нежелательно с ним разлепляться, потому как оно не есть нечто, что отдельно нам и чему отдельны мы.

В обоих случаях выражение «неописуемое ощущение» начинает давать трещину в плане своей осмысленности.

Не откладывая в долгий ящик, заметим, что ощущение, с которым нам легко разделиться, дабы произвести его описание и передачу, есть ощущение поверхностное, конвенциональное, пришедшее извне и не очень-то нас в себе задерживающее. В свою очередь, мы сращены с каким-то ощущением постольку, поскольку оно не есть нечто инородное, случайное, мимолетное и так далее. В нем должно быть что-то, сближающее нас с ним не волей обстоятельств, но сущностным, неминуемым образом. Что-то, что одновременно конституирует и это ощущение, и нас самих. Нечто близкое, родное — в том, например, контексте, в каком родным нам является то, в чем мы находим или готовы найти самих себя.

И дело не только и не столько в том, что ощущение, с которым мы сращены, является близким или родным именно для нас. Если можно так выразиться, оно близкое и родное вообще, то есть — для кого угодно. В нем есть органичность, естественность. А органичное близко нам в силу своей органичности. Другими словами, в том, что оно нам близко, мы вообще-то ни при чем.

Итак, «неописуемое» ощущение таково, что в силу его органичности или подлинности с ним составляют одно, а не разное. Но в таком случае речь должна идти о чем-то большем, нежели ощущение. Скорее, это ощущение-плюс-его-субъект. Или плюс его испыт(ыв)атель. Это ощущение, которое составляет единство с тем, кто его ощущает, а поскольку единство лишь тогда единство, когда из него ничего не вычленить, то неописуемость ощущения оказывается неописуемостью того, чего нет.

Ощущение неописуемо, когда его теоретический описатель солидаризируется с ним до неразделения, как, скажем, солидаризируются с чем-то настолько само собой разумеющимся, что никакие другие варианты даже не предполагаются. Но тогда нелепо говорить о неописуемости этого ощущения, потому что никакого такого ощущения, взятого как отдельности, попросту нет. Закономерно, что у инварианта, получается, нет границ (их могли бы положить ему другие варианты). Стало быть, негде расположиться тому, кто мог бы за ним наблюдать и его описывать. И в этом нет никакой проблемы, поскольку само собой разумеющийся инвариант оказывается целым (полным) миром, наблюдение за которым невозможно и бессмысленно одновременно.

Здесь уместно внести существенное уточнение. Мне сложно разделиться вовсе не с ощущением, которое как будто бы глубоко органично и подлинно, а с тем единством ощущаемого и ощущающего, которое представляет собой органичное как целостность. Не с ощущением я сращен, а со своим единством с этим ощущением. Но раз я уже там, внутри этого единства, кому «мне» быть с ним сращенным? И кому «мне» разорвать эту сращенность, чтобы некто описал нечто?

Мы не можем переживать или наблюдать органичное, поскольку его органичность состоит прежде всего в невозможности поставить преграду между ним и нами, как мы ставим ее между собой и чем-то нарочитым. Нарочитое порождает (подразумевает) мир вокруг себя. Органичное — нет. Нарочитому требуется окружающая среда, оно буквально взыскует своих описателей, выразителей, ощущателей. В свою очередь, что реально могут значить слова «я ощущаю органичное»? Одно лишь его бытие — бытие органичного. Которое некому ощущать и в котором нечему ощущаться. 

В тарелке супа есть что ощущать, потому как там много всего нарочитого, начиная с соли, перца и заканчивая его основой, будь то мясо или рыба. Однако на органичное не реагируют ни вкусовые, ни какие-либо другие рецепторы: в силу его органичности  ни мы не вычленяем (обособляем) его, ни оно — нас. Опять же, органичное есть то, с чем мы, так сказать, согласны всей душой. Согласны — в значении соединены, в значении — выступаем заодно, как одно и то же. Причем согласны прежде каких-либо вычислений (их потребовало бы согласие — да и то лишь условное — с чем-то нарочитым). Согласны с самого начала, то есть даже не успев возникнуть в качестве его субъекта. 

Вернемся к рекламе постельного белья, якобы вызывающего ощущение непередаваемого, неописуемого комфорта. Собственно, почему максимальный, полный комфорт неописуем? Потому что когда нам действительно, по-настоящему комфортно, мы в этом комфорте как бы таем, растворяемся. Ну а комфорт, лишившийся своего субъекта, перестает быть состоянием, объектом, чем-то. Собственно, потому мы и «таем» в полном комфорте, что он не есть что-то выраженное, отчетливое, бросающееся в глаза, обращающее на себя внимание, требующее от нас концентрации и бдительности. Или просто — не есть что-то.

Попробуйте улечься поспать на камнях — они будут давать о себе знать, а потому беспокоить вас, требовать вашего бодрствования. В свою очередь, мягкая перина такова, будто, лежа на ней, мы лежим ни на чем, а потому имеем возможность бездействовать — почивать. Полный комфорт незаметен. Его как бы нет. Потому и нас нет по отношению к этому отсутствию. Потому и нас нет, когда мы — в нем.

Потом, комфорт — если выйти за рамки его обывательских значений — это та же естественность, органичность, подлинность. А естественное лишь тогда естественное, когда оно не выпячивается, то есть не манифестирует «я есть, я здесь, я вот он». Что описывать, когда нет ощущения, будто что-то есть?

Неописуемое неописуемо в силу своей нечтойности. В таком случае актриса из рекламы не могла испытать ощущение, которое невозможно описать. А потому она явно лгала. Вернее, лгали те, кто подсунул ей текст, который она произносит, зарабатывая таким образом себе на жизнь. Все ощущения, которые мы ощутили (то есть зафиксировали так, как субъект фиксирует объект), описать можно. С той или иной степенью детализации, но можно. Нельзя описать лишь те ощущения, которых нет отдельно от того, кто их ощущает.

Самое время вспомнить и про такие выражения, как «неописуемая красота», «невыразимая гармония» или, скажем, «непередаваемая полнота момента».

Почему красота неописуема? Уж явно не в силу своей сложности. Сложное дисгармонично, оно тяготеет к тому, чтобы распасться на составляющие. Но если красота — в простоте, то и выразить ее должно быть несложно. Другое дело, что она проста до предела, до неопределимости. И, опять же, она являет собой такую целостность (такую онтологическую завершенность), с которой невозможно быть врозь, чтобы было кому и было что описать. Ее целостность и ее предельная простота суть одно и то же.

Маленькое отступление: выше я написал «красота являет собой целостность» и тем самым оказался в заложниках у нашего величайшего инструмента — языка, который, несмотря на все свое величие, не допускает и не может допустить того, что целостности являть себя, в общем-то, некуда.

Гармония — это когда все настолько на своем месте, что перетекает одно в другое без каких-либо разрывов. Говоря иначе, никакого «одного» и «другого» внутри гармонии нет. Но, преодолев разделенность внутри себя, гармония преодолевает разделенность вообще, как таковую. Иными словами, про нее тоже можно сказать, что она настолько на своем месте, что нет разрыва между ней и внешним по отношению к ней миром. Гармония, не состоящая в гармонии с тем, что ее окружает, есть гармония условная, конвенциональная. С другой стороны, состоять в гармонии с тем, что окружает, — значит не иметь того, что окружает (быть всем, что есть). В частности, это находит свое выражение в том, что мы втягиваемся в гармонию вместо того, чтобы оставаться ее наблюдателями. И это самым  безупречным образом согласуется с тем, что у гармонии нет внешней, то есть наблюдаемой стороны. А также с тем, что наблюдение — это в том числе и форма контроля. А что важно проконтролировать? То, что имеет проблемы с точки зрения своей устойчивости, цельности и самостоятельности.

Схожим образом дело обстоит и с «непередаваемой полнотой момента». Произнося нечто подобное, мы создаем впечатление, будто являлись этой полноты свидетелем, вот только с тем, чтобы рассказать о ней друзьям и коллегам, вышла промашка. Но почему? Пусть я оказался свидетелем чего-то непонятного, прежде невиданного или невероятного, однако пару слов можно сказать о чем угодно. Да, с обыденной точки зрения увидеть и описать — это разные вещи. Однако на более сущностном уровне между «видеть» и «описывать» можно поставить знак тождества. Видя или наблюдая объект, я занимаюсь не чем иным, как его описью. Казалось бы, мы просто глазеем. Ан нет — характеризуем. Наблюдение и интерпретация начинаются практически одновременно.

Так что если кто-то заявляет, будто наблюдал непередаваемое, то одно из двух: его — как передатчика — надо проверить на исправность либо зачесть в лжецы и стараться обходить стороной. Отличие «момента полноты» от любого другого момента состоит в том, что в нем, в этом моменте, пока он был, никого не было, потому что полнота не может быть ни только объектом, ни только субъектом, но объектом и субъектом сразу, взятыми как одно.

Наблюдатель оказывается рядом с чем-то в силу неполноты последнего. Мы застаем себя возле того, чему чего-то не хватает, и по той причине, что ему чего-то не хватает. При этом неверно полагать, будто мы появляемся рядом с ущербным для того, чтобы своим присутствием  его восполнить. Наша миссия — всего лишь дать определение, составить описание, охарактеризовать и классифицировать. Мы наводим порядок среди частей, фрагментов и осколков. Делим их по категориям и складываем в соответствующие кучки. Этакая сортировка хлама, мусора. Довольно непритязательная роль, если честно. И мы никогда не появимся рядом с полнотой не только по той причине, что полнота не будет таковой, если что-то или кто-то остались снаружи, но и в силу того, что полноту не надо классифицировать, выявлять ее место и статус, ставить на положенное место и так далее. Если мы и могли бы ей пригодиться, так только в этом. Но ей ничего такого не нужно. В том числе и поэтому мы не появляемся по отношению к ней. Так что если кто-то поспешил почувствовать себя лишним на празднике жизни под названием «полнота», то совершенно напрасно: когда есть полнота — некому страдать от своей ненужности и невостребованности. 

Впрочем, не будем начинать новую, большую тему и подведем черту. Красота неописуема постольку, поскольку она не воспринимается как объект, как что-то. Однако говорящий «неописуемая красота» явно подает ее чем-то. Чем-то, что он видел, рядом с чем находился. Сходным образом невыразимое чувство невыразимо в силу своей неотделимости от чувствующего. Вот и получается, что, говоря о «невыразимом чувстве», говорят о каком-то выдуманном фантоме, мороча голову себе и окружающим.